Ревизор Империи - Страница 95

"С какого бодуна это на Жестянке Лиззи? Она же должна быть проще! Ну да, проще. Судя по допускам, старик Форд как раз ее впиндюрил, потому что роликовые — это дорого, а точность шестерен при этих паровозных буксах смысла не имеет. Брутфорс, грубая сила. Раз не можем точно — делаем запас по нагрузочной способности, а планетарка как раз для того и подходит. Эврика! Эв — ри‑ка! Все, все, планетарная КПП, а заодно и механизмы поворота. Любой чайник будет водить, и не поломает. Тут же у них, блин, даже трактористов нема".

— Константин Павлович, — обратился он к Самонову, — а как у нас на заводе с парком зуборезных станков?

— В общем неплохо. Есть делительные и шарошечные машины. Также аппараты для токарных станков. Специально для бронеходов завод купил автомат Брауна и Шарпа.

— Шарошка — это фреза? Все, все понял… То — есть, методом копирования. Внутренние зубья можно резать?

— Ну, так Браун и Шарп может. До осени еще в запас поставят машины. Это ж дело перспективное — вон, Общество локти кусает, что заказ на пятитонные грузовики Пузырев перехватил, из кустарной мастерской — да в магнаты.

— Пятитонные?

— Ну да, возить бронеходы при перебросках войск. А что за проблемы?

— Хочется до осени дать серию хотя бы для войсковых испытаний. С учетом того, что в начальный период не будет крупных наступательных операций.

— Тоже верите, что будет?

— Тоже хочу, чтобы не было. Может, получат по сусалам и ограничатся масштабным пограничным инцидентом.

— Вряд ли. Кайзер хочет Польшу, Ревель, Вильно и все южные губернии чуть не до Волги. Говорил как‑то с человеком, он недавно из Гамбурга, рассказывал, что там жуткий антирусский шовинизм и вообще антиславянский. Русские уезжают. Каждый день в каждой газете нас выставляют, как диких азиатов, как главных виновников их кровавой революции — "русские агенты, русские деньги". В каждой пивной говорят об объединении нации, о вожде, который поведет на восток. Немцами движет озлобление: у кого‑то революционеры убили отца, сына или брата, у кого‑то в семье погибшие революционеры и теперь они считают, что это из‑за обмана русских; вся эта ненависть накачивается, как вода в паровозный котел, разогревается властями и ищет выхода в бессмысленной и свирепой войне с нами. Не думаю, чтобы эту массу, пропитанную, как губка, тихой яростью, удастся легко остановить. То же самое в Австро — Венгрии, где считают Россию виновницей восстания восточных сепаратистов. Турция хочет вернуть Крым, который, собственно, ей никогда не принадлежал, и, вероятно, примет участие в кампании.

"М — да, производительность надо повышать. Максимально унифицируем колеса, делаем составные венцы, венцы режем по нескольку в пакете. Хоть какая‑то экономия."

…Фойе Общественного собрания еще хранило обстановку залы крахтовского особняка: штофные обои, поделенные лакированными рейками бордюров на большие квадраты, легкие бра — пятисвечники, огромная бронзовая люстра с электрическими плафонами и начищенный паркет, словно застыли в ожидании бала. По стенам были расставлены ряды легких и скромных гнутых стульев с жесткими спинками и сиденьями; того же стиля диванчик стоял между двух дверей, прямо под овальным портретом княгини Тенишевой, открывшей для народа этот уютный уголок. За одной из дверей Виктор увидел стеллажи библиотеки.

Публика в Собрании оказалась пестрой, но солидной. Инженеры, управляющие и дельцы были одеты без шика, словно собрались на службу; Виктор заметил, как один из богачей скромно прятал золотую цепочку часов, застегивая смокинг. Чиновники и офицеры были не при параде. Зато рабочие, похоже, надели, как на праздник лучшие пиджаки и вышитые рубахи; входя в Собрание, они долго оттирали припрятанными в карманах тряпочками пылинки с начищенных сапог и ботинок. Бывший особняк уволенного управляющего стал той нейтральной территорией, где исчезали грани сословий и социальных слоев; нравилось это кому или нет, но это уже стало жизнью. То, что здесь собирались решать, касалось и мастеровых, и хозяев.

Женщин среди публики было явное меньшинство, причем относились они большей частью к семьям служащих; жен мастеровых связывал по рукам и ногам тяжелый домашний быт, а супруги бизнесменов в большинстве своем передоверили решение проблемы сильному полу. В то же время те немногие, что пришли, не кучковались по углам своими дамскими кружками, а, рассеявшись в толпе, тут же стали центрами внимания и горячих споров — о будущем поселка, разумеется. Феминизм, обходясь без скандальных акций, уверенно, ход за ходом, занимал выигрышную позицию.

Виктор подошел к дивану. С портрета на него глядело чуть задумчивое лицо молодой женщины, миловидной, но черты его все же не были настолько правильны, чтобы женщину можно было отнести к числу красавиц; оно, при внешней простоте, скорее, было озарено каким‑то внутренним светом. Женщина казалась чуть удивленной и грустной; короткие и мелкие темные локоны придавали княгине сходство с античными статуями Летнего Сада.

Что же все‑таки двигало этой женщиной, подумал Виктор. С первого взгляда можно было подумать, что княгиня и была выражением настоящего дворянского благородства, обретенного воспитанием и жизнью в кругу знатной и честной семьи. Но это было не так; Мария Клавдиевна хоть и выросла в богатом доме, но в атмосфере одиночества, прохладного отношения к ней со стороны и родовитого отчима и собственной матери; няни и гувернантки требовали от ребенка лишь послушания. Ранний первый брак не принес счастья; Мария с ребенком уехала в Париж, где стала актрисой. Вернувшись в Россию в бальзаковском возрасте, она встретила своего второго мужа, человека уже пожилого, но богатого; впрочем, князь Тенишев тоже начинал свою карьеру с нуля, с грошовой должности железнодорожного техника и к пятому десятку лет создал огромное состояние за счет своей фантастической энергии, предприимчивости и знаний. Как и Мария, он тоже слыл меценатом; несмотря на разницу в возрасте, в их семье соединились две родственные души, которые понимали жизнь и чувствовали себя в долгу перед тысячами людей, трудом которых было создано их благополучие.